Лучшие рипы от jumo aka end

Времена было летнее, час запоздалый, двор порожний. На тротуаре, под кривым лучом раздолбанного фонаря, сидело прелестное дитя лет десяти в обагренной розовой футболке и рыдало в голос. В то времена мне вообще счастливилось на подобные встречи. Подумалось, что домой я ныне влечу всего ночью – вначале «скорую» будить, впоследствии, может, и ментов, ага еще объяснять неутешным родителям, что я тут не при чем.

Однако в тот один все очутилось, слава господу, проще. На коленях у девчонки валялась большущая черная псина, и кровь была ее. Левый бок был нещадно располосован ножом, и под сандалией у девчонки уже натекла благопристойная лужа.

- Все мимо выступают, болтают, кинь ее, кочевая, все равновелико сдохнет, - прогнусила она сквозь сопли, - А я не могу-у-у-у, она дыши-и-и-ит!

Собственно, я была того же воззрения, что и все прохожие. На начальный взор пес была уже не квартирант, почитай не скулила, всего хрипела.
Однако абсолютно невзначай собственно я осведомила, что в полукилометре от этого двора вкалывала круглосуточная «ветеринарка». А возле мусорного бака, опрятно уложенный, валялся большенный кус полиэтилена из-под чьего-то новоиспеченного холодильника. То жрать в присутствии было – зареванное дитя, подыхающий зверь, оружие переноски и «ветеринарка» в полосе доступности. Мизансцена сквозисто намекала, что против судьбины не попрешь.
Мы взворотили псину на наши импровизированные носилки и понесли. Она валялась смирно, закатив бельма и вывалив белый язык. Уже на полпути я была уверена, что собакина давя отлетела, однако девчонка позади меня настолько непримиримо хлюпала носом, вцепившись в собственный закраина полиэтилена, что я трусила ей об этом взговорить.




«Нехай ей ветеринар выговорит, - кумекала я малодушно, - недалеко уже.»

...Под беспощадным галлогеновым светом кафельного коридора «ветеринарки» псина очутилась молодой девочкой-лабрадором. Еще живой.

Ее бойко подхватили, взгромоздили на стол, и доколе я отвечала на спросы, а девчонка названивала куда-то по моей мобиле, молоденькая лаборантка сноровисто выстригла раненый бок. Кровь уже почитай не текла, и стало видать, что это за рана. Визгливым шрифтом с абсолютным проворотом в углах на боку у псины было вырезано - «сука».

И от того, что причину песьего мучения можно было пробежать, меня, наконец, замутило.

Пожилая ветеринарша ухватисто захватила меня за талию и не дала упасть.
- Тиха-тиха, какой народ лихорадочный, чуть что – в обморок, - бубнила она, вытаскивая меня в коридор, - Будет жительствовать, будет, порезы неглубокие, абсолютно ничего адского.

В коридоре девчонка оглушительным шепотом ругалась с собственным папашей, прилетевшим на писк своего дитеныша. Папаша боролся выстраданное лево старшего на покой и распорядок в доме. Девчонка самозабвенно билась за лево ребятенка на индивидуальное милосердие.

- Я сама за ней убирать буду, и прогуливаться, и купать, и все!– шипела она, вытянувшись в тетиву и сдавив кулаки до белокипенных костяшек.
- Будешь ты, будто же, - хрипел папаша, повисая над ней грозовой тучей, - Усвистаешь во двор, всего и видали, а мне подтирай за ней. Что я вам с мамашей, урюк нанятый?
- А я не смотаюсь, не смотаюсь без нее!
- Ага кто тебя спрашивать будет, щенота?! Сквозь плечо перекину, и в тачку убью!

- А я буду визжать и выговорю, что ты мне не батька!И тебя заарестуют!
- Я тебя ща сам «заарестую», а дома тебе мама еще добавит!

Ни одна из сторонок не собиралась сдавать позиции, однако и к конкретным боевым деяниям приступать не решалась.
Я сидела визави и дрожала моргнуть, потому что стоило мне затворить бельма, будто эта треклятая «сука» всплывала на черной изнанке века. Наверняка их было двое, один-одинехонек содержал, иной бил. Болтают, когда видаешь, будто перед тобой корежиться от валяйся некто, кто тебя легче, собственная боль на времена отпускает. Вот же, это не я скулю и нюню, и выканючиваю о пощаде, а иной. Значит, алкая бы тут и сейчас я больше, а на этом худо-бедно можно выжить пару недель, а там приспеет иной слабак. Благо, их будто псин нерезаных.

И я стала вспоминать собственный самый горестный младенческий стыд и первое сожаление. На семилетие мне подарили огромный кожаный портфель с железными углами. Это было адово оружие, а я была горяча и драчлива, и к тому же, начитавшись «Библиотеки приключений», владела в котелке жесткий кодекс чести и справедливости. Все это вкупе взятое ладило меня грозным оппонентом в любых дворовых разборках.
Моим натуральным ворогом во дворе был Пашка Псих, лихорадочный, гнусный, в потасовке непредсказуемый и злобный, будто сто хорьков. Презренный немытый отщепенец из неладной семьи против меня, великодушного Айвенго в белокипенном фартучке. Вобщем, правота моя была неопровержима, что, безусловно, сообщало мне сил и наглости. Он это ощущал и на рожон не влезал. Я тоже норовила содержать дистанцию. Однако как-то как-то мы оба с ним не убереглись.
Я попросту напоролась на них невзначай, когда выступала с продленки домой сквозь пустырь. На земле пузом кверху, распятый гвоздями за все четыре лапы, валялся котенок не вяще двух месяцев и пищал надрывисто, а Псих стоял над ним на четвереньках, сопя, и сосредоточенно выковыривал ему глаз шариковой ручкой.
В двух шагах от него застыл гладкий молокосос лет пяти, потный и вздрагивающий. Он оскалялся дикими губами, и норовил не показать, что его тошнит от жалости.
Все мои донкихотские комплексы вздыбились во мне бешеной квадригой. Вот оно, наконец-то, безукоризненное жестоко, какое надлежит быть и будет наказано безотлагательно.
Повалила я Психа одним ударом раскрученного портфеля, а после лупила по чем влетело минут десять, доколе некто из прохожих не оттащил меня от него, визжащую и брыкающуюся. Он не противился, не пробовал лететь, всего скрючился креветкой и норовил прикрыть голову отработанным жестом.
Дома был буза. Мне взговорили, что девочкам биться зазорно. Что слово - важнейшее оружие. Что я должна была позвать кого из старших, а не решать проблема силовыми методами. И что, доколе я буду наказана, мне вытекает пересмотреть свое поведение.
Я теребила изгвазданный кружевной манжет платья, взирала в пустотел и была абсолютно безоблачна. Случился мой начальный баталия с чудовищем, и я одолела. И никакие воспитательные процедуры ничего в этом изменить не могли..
А ночью Пашку увезла «скорая». Батька заездил его до полусмерти за все залпом – за то, что поддался девчонке, за то, что «дурной помет от своей мамаши-проститутки», за то, что опамятовался поздно, потому, что до полуночи запрятывался среди гаражей. За все, кратковременнее, кроме этого горького котенка, какой, впопад, сдох, доколе я в священном раже вколачивала Пашку портфелем в слякоть.
И после этого ни разу вяще я не ощущала себя безоговорочно левой. На всякое чудовище, будто очутилось, век выищется чудовище покруче, а жестоко настолько же может вытекать из добросердечна, будто и навыворот. Мир навек затерял ясные геометрические очертания, и вдруг обвернулся многоцветным, сложным и непознанным.

Я сидела в банном коридоре «ветеринарки» и завидовала девчонке, какая бесстрашно наскакивала на родителя, будто молодой петушок на волкодава, жестко зная, что ей надобно и зачем.
Псину выкатили из операционной, скобленную, жалостную, однако уже с неприкрытыми знаками жизни.

- Настолько кто будет платить-то, избавители?– деловито осведомилась ветеринарша, поправляя капелььницу на собакиной лапе.

Папаша завернул к ней свою багряную от гнева физиономию с неприкрытым намерением навести ее к знаменитому копытному в демисезонной верхней одеже, однако наткнулся взором на нагой бок псины и опрятные синеватые стежки, внятно прорисовывающие буквы. На секунду повисла гробовая безмолвие, после чего он вдруг абсолютно по-детски сморщился, дернул плечом и полез в карман за кошельком. Девчонка разжала кулаки и с победным хлюпом втянула в себя заключительные сопли и слезы.
Я не стала прощаться, на всякий случай, дабы не потревожить эту вряд вылупившуюся идиллию. Настолько и не выведала, будто кликали девчонку. И всю стезю вспоминала, что за диковинно знакомое виток рыла было у папаши в момент капитуляции. И вспомянула. Он был похож на того толстощекого пятилетку, какой взирал, не смея шелохнуться от ужаса, будто на его буркалах с блаженством изводили вначале зверя, а впоследствии - человека.