Лучшие рипы от jumo aka end

-Сам ты «обосрался», — обиженно нахохлился Виталик, — постановили ж: выступать, значит пойдём. Я своего решения не меняю ввек.

Костян саркастично скривил физиономию и недоверчиво цыкнул сквозь щель в передних зубах. Этой его особенности Виталик век завидовал – у самого-то у него зубы век были на раритет белокипенные, беспробудные и беспробудные. Ага и во всём другом Костян броско выдавался от своего приятеля: широкостный, беспробудный, с вихрастыми рыжими волосами и непременным фингалом где на физиономии. В свои двенадцать с небольшим Костян уже сейчас выглядел поветше и поматёрее большинства своих четырнадцатилетних товарищей. Иное девало – Виталик: век какой-то маловразумительно чистенький, тощенький, хоть уже и сейчас больно жилистый, опрятно причёсанный, в очёчках, бессмертно витающий где-то в облаках. Кратковременнее, два мира – два малолетства. По всем законам, Костян должен был бы третировать Виталика, не вручать тому проходу, и всячески доставать. Тем более изумительной была их дружество.

Познакомились они лет пять назад, когда крохотного Виталика родители выслали в начальный один в деревню к бабке на лето. Прежде всё как-то обходилось, однако в тот год не повезло.

Родители постановили обделать себе другой «медовый месяц», навострились куда-то вначале в Анталию, а впоследствии, по ветхой студенческой ещё моде, то ли сплавляться долу по одной из бессчетных сибирских рек, то ли попросту выбиться с дружками молодости в очередной турпоход с завываниями под гитару и ночными бдениями у костра. Романтики, блин. А Виталика спихнули к бабке по отцовской линии в недалёкую Ольховку, нехай, де, молодое поколение ума-разума и крестьянской мудрости набирается, тем более что бабка – сельская учительница на пенсии – от хандры в своей деревне тоже с интеллекта сходила и против приезда внука никак не перечила. Взгляд Виталика, натурально, в расчёт никто не принимал.

Уже на другой девай Виталик повстречал на деревенской улице Костяна. Тот по всем законам жанра надавал приезжему очкастому городчанину подзатыльников, однако, неожиданно получив сдачи, проникся к тому абсолютным почтением. С тех пор и возникла их дружество.

По сути своей Костян был парнем незлым, хоть и выглядел отпетым хулиганом. Кто знает, может, в городе он таковским бы и стал, однако в деревне, необычно при таковом батяне, будто у него, особо не поозоруешь. Папаша Костяна был здешним участковым, причём вяще напоминал не на патриархального Анискина, а на рейнджера Сиротливого Волка МакКвея в исполнении Чака Норисса. Ага и то взговорить, сквозь пару-тройку десятков километров полоса благоволения лагерей зековских начинается, тут, алкаешь, не алкаешь, а окрутеешь. Само собой, что и сына он содержал в строгости, напористо прививая ему неприятие популярной воровской романтики и визгливо пресекая всякие хулиганские поползновения.

С воровской романтикой Костян не дружил, однако вот от поползновений всяких нехороших освободиться настолько и не смог. Будто и любого нормального пацана разжигала его изнутри жажда адреналина, вожделение сделать что-то не то, что б уж неприкрыто запрещённое, однако по сути своей, нехорошее. Однако и глупи в нём было покрохотнее, чем в городских сверстниках: с малолетства помогающий матери по хозяйству, Костян приучился к подобный ответственности, о коей большинство городских ребят и зрелища не владели. Той же ланке ведь не вдолбишь, зачем её не подоили, а мамка то тоже не двужильная…

Виталик в этом взаимоотношении велико выдавался от Костяна. Они вообще были больно несходны и не всего наружно. Родители Виталика – «рабочие интеллигенты» — до сих пор гадали воспитать из сына «молодое дарование», чему отпрыск, будто мог, противился. Абсолютно недавно опамятовались к благополучному финалу попытки мамочки сделать из сына новоиспеченного музыкального гения, субъекта Паганини. Сама, от природы не обладающая музыкальным слушком ни в крохотнейшей степени, она вдруг воспылала уверенностью, что её сын обладает слушком домашним к безотносительному, и почитай два года пробовала привить тому амуры к классике. Уже всего после того, будто её персонально вытребовали в музыкальную школу и вбили, что у Виталика дудки даже зачатков музыкального таланта, она смирилась к неописуемой радости отпрыска. Противный, чем-то неуловимо вылитый на клизму музыкальный инструмент с жёсткими струнами, беспрерывно бьющими неокрепшие ещё персты и дурацкий смычок, вылитый на ножовку, нагоняли на Виталика таковскую депрессию, что Кафке и не грезилась.

Ещё был стадия пристрастия спортом. Это уже батя, наполучавший в молодости по очкам за свою интеллектуальную наружность, постарался. Может, он гадал, что сынок, заматерев, отплатит всем папкиным обидчикам – кто знает?В любом случае он не нашёл ничего башковитее, чем отдать сына, не блещущего, впопад, здоровьем, в боксёрскую секцию. Настолько что молочных зубов Виталик потерял гораздо прежде большинства своих одногодков. А настолько же осмыслил, что биться «по правилам» — это всего для глупцов и велико крепких. А настолько будто трусом Виталик не был ввек, то он взял в моду подкарауливать тех «спортсменов», что вышибали из него дух на тренировках, после дел и делать их уму-разуму при помощи житейского эксперимента и чего-нибудь, что подвернулось под десницу. Временами и он случался дрючен, временами – безжалостно, однако в большинстве случаев подобные диспуты решались в его пользу. Кончилось тем, что тренер поинтересовался, зачем это никто не алкает вставать в спарринг с Виталиком, и один-одинехонек грядущий чемпион доходчиво нашептал ему на ухо, прояснив ситуацию. То жрать, с грезой о чемпионском предбудущем Виталик с облегчением распрощался, с жутью ожидая новоиспеченного всплеска родительской фантазии в области педагогики.

А вот в деревне Виталику нравилось, алкая, какая там Ольховка деревня – одно звание: полчаса на машине, и уже райцентр. Ага и миновала её рок большинства вымерших при Боре-Пьяном деревень, может из-за близости к цивилизации, а может ещё зачем. Некто как-то заприметил, что места вкруг Ольховки уж больно прекрасные, и возникло в районе повальное постройка дач. От простеньких, в один-одинехонек кирпич уложенных, домиков, до взаправдашних дворцов. «Дворцов», безусловно, по здешним меркам. Народец ольховский с дачников в основном и кормился, алкая, безусловно, были и фермеры и ещё бывшие колхозники неодинаковые. Колян Пегий, к образцу, недурно на дачниках приподнялся, торгуя им скупленное по иным деревням свежее мясо, а шкуры коровьи сплавляя на кожевенный завод в соседнем районе. Ага и не он один-одинехонек. Настолько что вымирать Ольховка и не кумекала. Давай и ещё, безусловно, дед Митрофаныч тут жительствовал до недавнего времени….

Откуда Митрофаныч взялся – никто не осведомил. То жрать все осведомили, что не из здешних он, пришлый. Ходили слушки, что водворился он в Ольховке после бериевской амнистии 53-го, однако были аборигены, какие с пеной у рта ратифицировали, что жительствовал он тут и до Отечественной и чуть ли не при царизме. Давай, это врали, безусловно, капля кто столько живёт. Однако факт фактом остаётся – жительствовал дедушка Митрофаныч в Ольховке давным-давно, даже бабка Виталика его ещё с малолетства помнила, а он уже и тогда ветхим был. Оно, безусловно, ребятенкам все ветше тридцати ветхими видятся, однако бабка помнила Митрофаныча всю бытие таковским же – белоголовым, слегка сгорбленным, однако беспробудным.

А старичком Митрофаныч был ой будто непростым. Случалось и на ЦКовских «Чайках» к нему в деревню люд заезжали, на «Волгах», тогда ещё новоиспеченных, необычных, похожих на буржуйские «форды», какие в кино демонстрировали про шпионов, истина, в остатнее времена на «Мерседесы» и «БМВухи» перебежали. Некто клялся, что как-то вертолёт в деревню прилетел, засел на выкосе с полукилометре от околицы, а из него люд(больно уж подозрительные)в домишко к Митрофанычу – шасть. А впоследствии возвратно — в вертолёт и всего: чух-чух-чух винты заработали. Кратковременнее, неодинаковое болтали.

По всеобщему воззрению, был дедушка Митрофаныч волшебником. Дудки, не тем, безусловно, что килу на людей напускает или чёрные свечки на перекрёстках жжёт, бесов будя. Вообще, вреда от него почитай никто ввек не видал. Алкая, что таковое «вред»?...

Был случай, парни из соседней Денисовки бельма налили и отправились Ольховским морду гвоздить. Однако велико пьяные были – не дошли. У околицы Глашку-дурочку встретились, подол ей на голову закинули и собрались хоть таковским образом мужественность свою выказать. Глашка, она, может, и капля чего разумела, чего с ней сделать собираются – дурочка ведь – ага тут Митрофаныч мимо пролегал. Попросту поглядел он на парней с укоризной и взговорил: «А ведь не выйдет у вас ничего ребята. Никогда». И отдаленнее пошёл. И аккуратно – не вышло. Ни тогда, ни впоследствии – к Митрофанычу впоследствии родители этих парней ездили, уговорить пробовали, ага без толку: дед он подобный – с кем алкает: болтает, а, если дудки,: вот тебе Господь, а вот и порог. Вот вред это или не вред?

А в другой один, когда у гулящей местной Светки, какая четверых ребятенков нарожала безвестно от кого залпом два рака нашли?Её даже из больницы выписали тогда, когда осмыслили, что поддержать ничем не могут, нехай, субъекта, дома помирает. Тогда Митрофаныч круглую ночь у неё в избе просидел, болтал с ней о чём-то, когда та в разум приходила, вопил громогласно, даже матерно ругался. Под утро всего ушёл. А Светка неожиданно на поправку пошла. Истина, с тех пор по мужикам вяще никак, будто будто ей одно пункт зашили. У того же Коляна Пегого бухгалтером вкалывать стала, ага таковским злющим, что ни одна копейка мимо неё проскочить не могла. Вот так-то.

Всего случилось настолько, что помер Митрофаныч. Ахово помер, бедственно. Схлестнулся как-то на улице за сердце и уковылял к себе в хибару. Домик, впопад, у Митрофаныча был настолько себе: бревенчатый, ветхий, может и беспробудный, однако тяни какой-то перекосившийся. На другой девай к нему шишка какая то из области приехала, настолько шестёрки начальниковские мигом из дома вывернули, по мобилам названивать взялись, впоследствии скорая приехала. Доктор всего десницами развёл – старость, ничего не поделаешь. Однако по любому старичок не квартирант – уже и пена ртом пошла, и судороги и пульс не прощупывается. Почитанные часы осталось жительствовать дедульке, и госпитализация не поддержит. Настолько что, извините, пойду-ка я помогать тем, кому ещё резон владеет.

Доктор отъехал. А за ним и шишка областная.

Митрофаныч ещё два дня умирал, маялся. Борода от слюны слиплась, дряблые мышцы под кожей, будто тросы, натянулись, выгнуло его итого, даже козны, какие по кличу душевному с умирающими сидят, а впоследствии того в завершающий колея собирают, перепугались и батюшку из соседнего засела(той же Денисовки, впопад)вытребовали, хоть Митрофаныч, ненадолго опамятовавшись в разум, им это настрого и запретил.

Приехал батюшка. Батька Иннокентий человек больно занимательный был. Правду болтают, что из большущих грешников самые верные праведники получаются. Как-то давненько кликали родителя Иннокентия Михаилом Задворским и метили ему великое спортивное предбудущее. В союзе с железякой, «штангой» в народе прозываемой. Все первенства взимал и даже чемпионаты кое-какие. Однако – надорвался как-то. Алкая со сторонки это и малозаметно было, однако осмыслил Миша, что штангу ему вяще не тягать. Благо, времена занимательное было – 92-й год, то жрать люд с Мишиной статью и наружностью были востребованы, будто ввек. И стал потенциальный олимпийский чемпион Михаил Задворский бандюком с погонялом Миня Утюг. Девал натворил он тогда – на три Уголовных Кодекса хватит. А впоследствии случилось кое-что. Это когда Миню и двоих братанов его мочили в упор из четырёх АКСов, порвали на клочки пролетарий «пассат», дружков – тоже в кусы, а на Мине ни царапины не осталось. Переворотилось что-то тогда в Мишиной душе, адресовался он к Господу. Настолько, понемногу и батюшкой стал.

А ведь подобный поп, будто батька Иннокентий дорогого стоит. Неодинаковые к нему люд ездили, из тех же дачников Ольховских, у каких домишки не одну сотню тысяч буржуинских денег стоят, и те без совета и дружелюбного участия не уезжали ввек. Потому будто батька Иннокентий, хоть и поп, безусловно, давлю бандитскую разумел, будто свою, и с советами не заблуждался. Епитимьи, истина, накладывал суровые: одному бизнесмену посоветовал стезю к храму, а заодно и ко всей Денисовке отремонтировать, иному – школу здешнюю в распорядок ввергнуть, компьютеры неодинаковые и прочие наглядные пособия прикупить, третьему – в больницу областную оборудование поставить. И не дебатировали с ним ввек, потому будто обладал батька Иннокентий статью уж больно импозантной и, оставшимся от ветхой специальности, выдающимся талантом убеждения.

Всего вот с Митрофанычем промашка у Иннокентия вышла. Почитай час он в избе у умирающего просидел, впоследствии вышел – алый тяни, будто кумачовая ленточка на лацкане Ильича, ненароком забредшего на субботник – плевался длительно, а впоследствии отбыл в кровную Денисовку.

А дед всё никак помереть не мог. Метался по кровати, впоследствии исходил, вопил несвязно, однако никак не отходил. Всего перстом, кривым, корявым, с отросшим уже будто у мертвеца ногтем, в потолок тыкал. Тут из далекого какого-то скита родственница его приехала неожиданно. Сестра, верно. Это всего будто, что в России, в самом фокусе её, глухих, капля кому знаменитых, мест не осталось, хватает их. Те же скиты, или деревни старообрядческие – полно всякого.

Вот и сестра, или кем там она Митрофанычу доводилась, всего в деревню заглянула, на страждущего зыркнула, настолько залпом за помощниками командировала. Однако, на селе-то люд все занятые, — необычно летом, это вам не зима, когда ладить особо-то нечего, — настолько что перепали ей в помощники несколько здешних забулдыг, какие всего тем и жительствовали, что дружок дружку самогон торговали, а впоследствии вкупе и выпивали. А бабка эта, — адская таковая, сухая, будто клюка, вся в чёрном, всего бельма пламенеют – приказала здешним молодчикам потолок над дедовой койкой разобрать, ни вяще, ни крохотнее. Настолько дурацкое девало нехитрое, опять-таки, крушить — не строить, быстренько ветхие брёвна топориками подцепили и в палестину отвалили.

Почитай в ту же минуту преставился Митрофаныч. Всего дёрнулся пару один, дугой выгнулся, пену изо рта впустил – и обмяк. И залпом стал похож на того, кем и был – больно ветхого дедушку с морщинистым мурлом, долгой белоголовый бородой, какого-то крохотного, несерьёзного.

Сестра-старуха на здешних бабок прикрикнула, распоряжения раздала и отбыла возвратно к себе в скит или куда там ещё: никто её не спрашивал. Вроде была – и нету. А жрать мёртвый старичок, какого похоронить надобно, по любому, но…


Батька Иннокентий Митрофаныча отпевать отказался наотрез. По большущему счёту, невелика беда: при Советской Власти почитай никого не отпевали, однако Иннокентий вообще в бутылку полез. Запретил Митрофаныча на могильник здешнем погребать. Однако тут уж при всём батюшкином весе и почтении к его заслугам, попа командировали куда подальнее. Попросту прикинул здешний луковица администрации, какие люд в своё времена к Митрофанычу наезжали, а давай, будто на могилку наведаться сконцентрируются?И что завидят – холмик в поле?

Настолько что постановлено было погребать Митрофаныча на здешнем могильник, за коллективный счёт. А доколе, безукоризненно спрыснутый и разряженный в парадную белокипенную рубаху, кости Митрофаныча дожидался своего заключительного странствия в простеньком, обитом зелёным сукном гробике, неловко примостившемся на ветхом столе в кровный избе.

Может, и были у Митрофаныча возвышенные покровители, всего никак они себя доколе не выказали. Вообще, изба мертвеца пустовала – никто не приходил попрощаться, не сидел у изголовья, словно приготовили к похоронам и запамятовали. Даже козны, что деда в завершающий колея собирали, разлетелись куда-то. Диковинную картину видела горница, где валялся кости Митрофаныча: ни икон, каких в доме отродясь не жило, ни лампадки, даже свечка в связанных жёлто-синих перстах мертвеца пламенеть отнекивалась. Может, это и напугало бабок-плакальщиц вяще итого, однако и тех в избе не наблюдалось – девало вообще невообразимое.

Ни о вскрытии, ни о гриме каком-то выговор вообще не выступала. Исподнюю челюсть Митрофаныча по старинке прихватили марлевым бинтом, что б не оскаливался, а на бельма возложили древние, царские ещё пятаки – кому ж мило, когда мертвец тебе из гроба подмигивает?Эти то пятаки и навели бедового Костяна, из хулиганского любопытства подглядевшего в подслеповатое окошко за мертвецом, на дума.

-Ты волшебника нашего видал, ага?– поинтересовался он у Виталика, когда пацаны по обыкновению своему сидели в кустах на огороде виталиковской козны.

-Это помер какой?А то, видал, безусловно, — откликнулся Виталик.

-Ага я не про живого, — отмахнулся Костян, — я про трупешник евонный.

Мертвецов Виталик, будто и любой двенадцатилетний пацан, не жаловал и постыдного в этом ничего не видал: вкруг живых хватает, что б на них любоваться. О чём и доложил товарищу.

-То-то и оно, — согласился Костян, — однако вот я подзыркал. И знаешь чего?Здоровенные таковские медяки на буркалах у деде валяются. Цены в них, если по деньгам, и дудки вовсе, однако не в бабках девало. Мне бабка одна болтала, как-то, юродивая одна возле церкви… Давай, если беспорочно не мне болтала, а другой подобный же дурочке, я попросту мимо пролегал. Настолько вот, взговорила она, что в пятаках с глаз колдуна-покойника могущество великая, кто подобный пятак заныкал и при себе таскает по жизни фартовым будет, и ни нож его, ни пуля не возьмут. Осмыслил о чём я?

Виталик осмыслил, однако идея ему велико не показалась. Оттого он всего пожал плечами.

-Тупоголовый ты, — в сердцах сплюнул Костян, а ещё городской. Зря болтают, что у вас там одни арапы и бизнесмены жительствуют. Доколе всего лохов видаю. Тебя, к образцу.

Виталик дебатировать не стал, а попросту попросил пояснить ситуацию. И Костян пояснил.

План у сына участкового был безыскусный и нахальный. Ныне ночью пробраться в избу покойного волшебника и подменить древние царёвы пятаки с его глаз на не менее ценные, однако в деревне утилитарны излишние советские целковые. Завалялась их парочка у Костяна – один-одинехонек с Родиной-Мамашей, а другой с лысым Ильичом. В избе всё равновелико никого не будет, кроме трупака, а наутро, будто погребать того сконцентрируются, всем не до того будет, что б монетки на его буркалах разглядывать. А даже, если и заприметят что, никто вопль взводить не станет. Волшебник, он волшебник и жрать, может он сам их и обернул. А Виталик с Костяном обзаведутся таковскими амулетами, какие никому из их дружков и не грезились.

Идея Виталику визгливо не показалась, однако Костян уже презрительно скривил исподнюю губу, собираясь обругать приятеля слабаком и трусом. Уже впоследствии Виталик догадался, что дружку его было самому боязно одному влезать в дом, где на столе ожидал завтрашних похорон мёртвый волшебник, однако тогда он всего кивнул, выражая согласие.

Повстречаться сговорились близ одиннадцати у Виталкиного дома, когда здешние уже уснут, а те из дачников, кто ещё на ногах будут, уже наготовятся до абсолютной кондиции, настолько будто естество здешняя к этому больно располагает и тоже от дрыхающих будут не велико выдаваться в плане внимания и любопытства.

****

Из дому Виталик выбился всего в начале двенадцатого. Бабка, вопреки своему обыкновению, длительно вертелась, скрипя койкой, а когда, наконец, угомонилась, Виталик касаткой выпорхнул в окно. Насмотревшись боевиков про ниндзей, он натянул чёрную водолазку, в коей по летнему времени жутко прел, и чёрные же джинсы. Всего вот кроссовки оставались таковскими же белокипенными, сообщая шустро передвигающейся Виталькиной тени сходство с незаконченным человеком-невидимкой. Костян уже дожидался за сараем.

-Давай что, — вздрагивающим голосом поинтересовался он, — очко то выступает, поди?

-Выступало б – не пришёл, — откромсал вздрагивающим голосом Виталик, — командируй уже, доколе негромко.

До избушки Митрофаныча добрались без приключений. Дудки, где-то потявкивали псины, возилась в кустах здешняя, самогоном вскормленная молодёжь, однако на двух пацанов в тёмной одеже, бережливо кравшихся по улице, будто шпионы из древних кинофильмов про пограничников, внимания никто не обратил, тут Костян лев очутился.

Настолько же малозаметно пробрались в палисадник избы Митрофаныча и тут встали. Дверь в дом была не заперта, однако, приоткрытая чёрная щель, ведущая в сени, неожиданно нагнала на пацанов такового трепету, какого не нагоняла сама идея обворовать мертвеца. Выставленную у крыльца зелёную покрышку от гроба, украшенною пожелтевшими пальмовыми ветками и, в мгле видевшуюся почитай чёрной, никто настолько же не удосужился прибрать в дом на ночь, что душевного спокойствия тоже не добавляло.

-Что, перессал, городской?– отважно полюбопытствовал Костян, отчётливо постукивая зубами.

Ага, Виталик реально «перессал». В отличие от товарища, он пробежал чуть вяще книжек, чем «Букварь», «Уголовный кодекс» и «Алёша – отважное сердце»(красочная малостраничная книжка советских времён о юном партизане), потому, а ещё и благодаря богатому воображению, представив себе неодинаковые таящаяся за дверью ужасы. Абсолютно недавно он осилил Кинговское «Сияние» и, вылазящая из ванной мёртвая бабка длительно не вручала ему безмятежно дрыхать, заставляя вскакивать посреди ночи от необъяснимого, нутряного трепета. А вот сейчас он реально, а не в книжке, влезает в избу, где валяется свежий кости мёртвого колдуна…

Однако показаться трусом в буркалах дружка было ещё жутче. Потому что дружок, он тут, он живой, он впоследствии с тебя и осведомится, а мертвец – он мертвец и жрать. Мертвецов Виталик уже видал. Как-то напрямик перед их подъездом слепил ласты уснувший на лавочке старенький бомж, а как-то, почитай на буркалах у Виталика, косой водитель «десятки» врезался в круглосуточный ларёк, забрав с собой на тот свет молоденькую продавщицу. Истина эти «уличные» прахи не выступали ни в какое сравнение с соседом Владимиром Севастьяновичем, торжественно возлежащим в дорогом импортном гробу, окружённом скорбящими родичами и сослуживцами. Севастьянович был гораздо жутче, верно, из-за своей торжественной напыщенности, потому будто он был «настоящим» мертвецом, а не таковскими кучками тряпья или красноватых отрепков, будто иные мертвецы. Он воплощал взаправдашнюю Конец. Потому и мертвецов в гробах Виталик дрожал гораздо больше.

Однако Костян тоже дрожал. Не взирая на то, что временами батя его подрабатывал забоем телков или хрюшек у соседей, а с недавних пор взял за моду взимать с собой сына для помощи – подержать там или ещё чего – батька Костяна железно привил сыну правило: жрать звериные, а жрать люд. То жрать, крови дрожать не надобно, не по мужски это, однако человечью кровь лить невозможно. Оттого Костян, без всякой брезгливости выдавливающий из обагренных свиных кишок дерьмо, кухарничая их к предбудущей оболочке для кровяной колбасы, не видел себе, что мог бы сделать это с человечьими середками. Хавронья – это хавронья, а человек – человек, и всякие параллели попросту несвоевременны.

Оттого оба товарища стояли перед приоткрытой дверью в избу Митрофаныча, уже крушась о встреченном дурацком решении. Однако отказаться – признать себя трусом и слабаком, а к этому в двенадцать лет капля кто готов.

-Ты что ж там, — вздрагивающим голосом, однако с превосходством, прошептал Костян, — собрался там на ощупь шарить?Света-то дудки?

-А что, — наивно поинтересовался Виталик, — лампу запалить невозможно?

-Ага, — глумливы гыкнул Костян, — что б наутро вся деревня судачила, кто это там, у мертвяка в доме шастал и свет зажигал?Ты кумекаешь – дудки?

Виталик помрачнел ещё вяще. Перспектива влезать в горницу с мертвяком и без света не оскалялась ему вообще.

-Может, за спичками вернёмся?– малодушно предложил он.

-Хреничками!– осклабился щербатым ртом Костян, — Что б ты без меня ладил, бестолочь городская?

«Дома б спал», — с неожиданной злостью покумекал Виталик, — «А не по мертвецким всяким шарился».

-Сюда взирай, — пробормотал тем временем Костян, извлекая из кармана что-то долгое и тяжёлое. – У орана на времена стырил. Вельможная весчь.

«Вельможной весчью» очутился военный галогеновый ручной фонарик, почитай подобный, какие демонстрируют в буржуйских кинофильмах про полицию, всего отечественный и потому велико большенный и неловкий.

-Тут луч не рассеивается, — пояснил Костян, — потому никто нас и не заприметит, а мы завидим всё что надобно. Давай что, двинули?

Виталик кивнул.

В сенях пахло какими-то травами и, чуть ощутимо, кончиной. Дудки, это был не легкий сладковатый аромат свежего мертвеца и не выворачивающая навыворот зловоние горящего праха – попросту ощущение. Будто будто, Конец болтала: «Давай вот, я тут, и вы ребятки тоже тут. Чем займёмся?». Усилием воли Виталик прогнал из головы дурацкие мысли – попросту забежать, взять пятаки, возложить на их пункт целковые(ничего себе мена, ага?), а впоследствии быстренько слинять и гордится тем, какой ты безбоязненный.

В горнице с прахом было больно негромко. Всего тикали на стене доисторические ходики со забавный совой в фокусе. И гроб. Видящийся неожиданно большущим в махонькой комнатушке, будто будто перегородивший её из угла в угол. Всего белокипенная рубаха мертвеца и его отсвечивающая в месячном, бросающемся из окон свете борода белёсым размывчатым пятном светлели посередине.

-Бельма прикрой, — посоветовал Костян и зажёг фонарик.

Галогеновый луч не разметал темноты, а визави – сгустил её вкруг ключа света, сделав облегающую картину ещё более жуткой. Однако Костян уже постановил форсировать события вместо того, что б на пару с Виталиком трепету набираться.

Пошарив в карманах и заблаговременно приготовив целковые, он шагнул к гробы.

-Не ссы, городчанин, — посоветовал он, после чего вздрагивающей десницей сдёрнул вначале один-одинехонек, а впоследствии и другой пятак с морщинистых столетие праха и спрятал их в карман. Затем Костян водрузил на пустующее пункт целковые.

-И делов то, — бедственно перебросив дух, прошептал он, — Содержи, Виталя – твоя пай, — он простер слегка ошалевшему Виталику тёмно-зелёный царский пятак, — храни его и он тебя хранить будет. Козны, они хоть и юродивые, однако не заблуждаются. А ныне – линяем.

Давненько пора, блеснула в мозгу Виталика паническая дума, однако легкий шелест со сторонки гроба вынудил его сердце упасть напрямик куда-то в зона мошонки. Костян, похоже, вкусил нечто подобное.

-Слышал?– еле слышно прошептал Виталик.

-Ага, — таковским же вздрагивающим шёпотом откликнулся Костян, — однако это: херня. Быки случается тоже после смерти всхрапывают, а хрюшки, настолько вообще…

Что там ладят хрюшку после смерти, Виталик настолько в тот один и не выведал, потому будто события встретили самый нехороший виток.

Со сторонки гроба раздалось шипение, какое выпускают шины новенькой «бээмвухи» после знакомства с вколотой в них завистной отвёрткой, и наметилось кое-какое шевеление. Связанные в запястьях десницы праха медлительно поползли ввысь, роняя дурацкие советские целковые с глаз, а затем само тело медлительно, словно воюя с наставшим уже трупным окоченением, попыталось присесть в гробу.

-Иииии, — филигранно и как-то не по-человечьи завизжал Костян, — рвём, Виталя!!!

Сын бравого участкового втемную ломанулся во входную дверь и, протаранив её лбом, кубарем прокатился по сеням, а затем и по ступенькам крыльца, пересчитав их все(четыре)рёбрами, и, с подвыванием, испарился где-то в зарослях малины, непроницаемо облегавших двор Митрофаныча.

На Виталика же будто будто ступор какой напал. Об этом ощущении он декламировал в книжках, однако не веровал, что таковое случается на самом, ибо от природы был мальчишкой деятельным и даже во сне пинался, воюя с невидимыми ворогами или выступая в футбол. Сейчас же он будто будто намертво прирос к половице, с ужасом следя, будто адов кости деда привстаёт в гробу.

Кости Митрофаныча передвигался бедственно, видаемо вручало себя знать почитай суточное окоченение. Опёршись на связанные шёлковым канатиком десницы, он перевалился сквозь стенку гроба и грузно плюхнулся на пустотел. Не по живому мотнув головой, он вылупился мутным взором мёртвых глаз на Виталика, будто заделаться застывшего у стены.

-Шшшш, ссссссссссссс, — стиснутая марлевой повязкой челюсть деда не вручала ему болтать, ага и мёртвый язык слушался с трудом. – Мммааэлчик… Шшшлушай…

Виталик почувствовал, будто горячая струйка побежала по его изнаночной ноге, однако в этом не было ничего постыдного, он согласился бы всю бытие просыпаться в обоссаной, разящей кровати, что б всего не видать этого адского деда, медлительно подбирающегося к нему. Кости, тем временем, поднял десницы к котелке, ослабляя марлю, мешающую ему болтать.

-Не бойшшаа… – мёртвое глотка слушалось ахово, а язык ещё аховее. – Вреда неет. – Вдруг мёртвая башка деда упала, будто будто затеряв некую опору, однако кости визгливым ударом снизу вернул её на пункт. – Ешть шила…. Ешть ты, яяя… Дудки, мееня дудки. Шшшила твоя, тыы — я. Ты – шила… Бери….

Адовы, почерневшие десницы праха протянулись ко лбу Виталика, облапили его голову, как это позволяли связанные за запястьями верёвки, и Виталик ощутил ледяное, однако в то же времена огненное проникновение, молниеносной болью задравшее мозг и открывшее…. В этот момент разум милосердно бросило его в покое.


****

На другой девай белый и, какой-то по необычному серьёзный Костян повстречал Виталика возле евойного дома. Виталик задумчиво глодал какую-то недозревшую былинку и следил за копошением парочки муравьёв в небольшой песочной горе. Муравьи, скорее итого, видели себя здешними Левингстонами и Бартонами, а может и дудки – попросту пробовали выбиться из песка и добраться до кровного муравейника. В любом случае, это зрелище занимало Виталика безмерно.

-Ты будто?– повинно поинтересовался Костян, неповоротливо присаживаясь на закраина бревна, на каком устроился Виталик.

-Ага нормально всё, — задумчиво откликнулся тот, — а ты собственно о чём?

-Давай, — Костян замялся, — вчера того… Извини, ага?Сбежал я, пересрал. Очкун напал конкретный, я, если беспорочно, мертвяков с малолетства дрожу, а тут – таковое.

-Какое «такое»?– безразлично поинтересовался Виталик, — не отвлекаясь от приключений муравьёв-выживателей.

-Давай, трупак этот, — Костян уже почувствовал, что болтает что-то не то, однако события прошлой ночи излишне уж беспробудно засели в его память, что б попросту настолько от них отмахнуться.

Виталик задумчиво поворошил палочкой песок, добавив на пути муравьёв ещё пару труднопроходимых горных перевалов.

-Не осмыслю, о чём ты?– Виталик неожиданно поднял бельма на Костяна и тот удивился, неожиданно осмыслив, что беседует не со своим ветхим приятелем, а с каким-то древним мудрецом, словно сошедшим из голливудско-корейских кинофильмов про Шао-Линь, — я же дрых вчера. И ты дрых, настолько?И не было ничего. Настолько о чём беседа?

-А это будто же?– заинтригованный Костян выудил из кармана рыже-зелёный царский пятак, — Это-то откуда взялось?

Крохотная сухая и горячая длань Виталика сервировала здоровенную клешню Костяна, выуживая из неё древнюю монету.

-Ниоткуда, — проникновенно проговорил Виталик, — не было ничего. А это – моё. Алкаешь, я тебе за побрякушку эту пятьдесят рублей дам?

-Ага дудки, настолько взимай, если надобно, — согласился Костян, — Твоё, настолько твоё… Больно надобен мне твой полтинник – что я крыса какая, что ли?

Отчего-то Костян преисполнился уверенности, что ветхий дружок Виталик возьмёт этот древний пятак в любом случае, и, пробежав что-то новоиспеченное в буркалах приятеля, счёл за важнейшее не нарываться.

-И важнецки, — согласился Виталик, запрятывая медяк в задний карман вылинявших джинсов, — а ныне выступай Константин и покумекай.

-О чём это мне сейчас кумекать, — переспросил слегка офигевший Костян, — лето же. Каникулы. Что я – в школе зимой не надумаюсь?

Виталик восстал, пожав узкими плечами. Упорные муравьи, наконец, нашли обходной колея, а один настолько – их счастье. Другое малоинтересно.

-О многом, Константин, о многом, — Виталик вздохнул бедственно, абсолютно по старчески, — Перво-наперво, батю своего предупреди, что б с дагами он побережливее был. Подлянку они затевают, сквозь батяню твоего линию на зону проложить алкают, а впоследствии сдуть его. Для них русский мент – не человек. Козны, оно предмет важная, безусловно, однако не подобный же стоимостью. Ныне о мамке твоей, всего не злись, я будто дружок тебе болтаю. Настолько вот, нехай она с Коляном Пегим подвязывает, потому будто батя твой прознает скоро и обоих порешит. Если даги его прежде не грохнут, разумеется. И сам в Исподний Тагил отправится больно надолго. Настолько что останешься ты, Костян, в скором времени сиротой, если на родаков своих повлиять не сможешь. А уж алкаешь веруй, алкаешь – дудки. Впопад, завтра на рыбалку идём, будто договаривались?

-Ага, — кивнул Костян, ошарашено глядя на Виталика снизу ввысь.

-Давай и важнецки, — согласился тот, — а я пойду доколе, пожалуй.

Тощенькая, слегка сутулая горб Виталика испарилась за калиткой бабкиного домишки, а Костян всё не мог опамятоваться с себя от услышанного. И ведь аккуратно, если вспомянуть, болтал батя что-то матери про дагестанцев заезжих, когда кумекал, что Костян уснул, ага и мамаша себя как-то диковинно в остатнее времена ведёт. Ладно, разберёмся, чай не детвора.

( с)Завхоз